Они обе экономят деньги. И правильно.
Дочь в Германии, а мама уже плохо слышит.
Мы уже ей покупали слуховой аппарат.
Я уже его цеплял на себя. Чтоб показать в действии. Регулировал на себе. Потом вставлял ей в ухо. Ей очень понравилось, но носить отказалась.
А тут дочь, попавшая в Германию по состоянию здоровья, зная состояние здоровья мамаши, позвонила мне и быстро продиктовала свой телефон, чтоб мама ей позвонила.
И сэкономила этим огромные деньги.
Я взялся сообщить этот телефон ее маме, своей родственнице, отказавшейся от слухового аппарата категорически.
Здоровье уже не то...
И дело не в том, что я не могу кричать. Когда вырубается микрофон, а в зале полторы тысячи, а тебе нужно еще заглушить смех, чтобы сказать дальше – я с этим справлялся.
Но там же не переспрашивают.
И для них это не так важно...
Ну пропустит букву, спросит у соседа.
А здесь мы оба понимали, причем она тоже понимала...
Причем я говорю из Одессы.
Дочь в Германии.
Она в Москве.
И я не могу поехать и вставить ей в ухо аппарат.
Эта там одна.
Эта тут одна.
Эта там ничего не понимает по-немецки.
А эта здесь ничего не слышит по-русски.
И я их должен связать.
В больнице в Германии все в порядке, и питание четыре раза в день, и меню, как в ресторане – только жидких четыре выбора, и уколы – укус комара, и чистота... Но телефонный номер у них – пятнадцать цифр плюс сказать «плииз» плюс номер палаты «111» сказать уже по-английски, потому что по-немецки сказать... во всей Одессе...
Ну разъехался народ.
Английский оставшиеся как-то выучили по этикеткам.
Я же тоже не могу о здоровье передавать через Одессу из Германии.
Через мужчину не все передашь. Он искажает все равно...
Так что... Какой выход? Ну какой?..
Это уже сейчас, когда восстановился голос, я вдруг подумал, что можно было кому-то переслать по почте номер такой печатными цифрами. Слова по-английски русскими такими большими буквами, зуммер описать словами на бумаге.
Я, к сожалению, пытался устно объяснить, что не подряд, а через этот зуммер.
Вот там у нас первая стычка и произошла... Причем она даже не поняла, что я обиделся. Попытался объяснить, за что я обиделся, а потом продолжал номер диктовать...
Вот лучше было бы ей все это написать, послать кому-то факсом, чтоб ей занесли. Об этом я подумал дней через пять. У меня голос до сих пор не восстановился.
И кстати, только что... Ну только что... Я вспомнил... Она же не открывает посторонним, потому что не слышит дверной звонок.
Это я должен был из Одессы ей звонить, чтобы она открыла дверь, и объяснить, кто придет, что принесет и как этим пользоваться...
Друзей таких близких и терпеливых у меня не осталось, а нагружать посторонних... Нет... Есть какие-то рамки... Даже если он мне чем-то обязан. Нет... Значит, я все делал правильно.
Там телефон 8-10-49-208-309-46210, добавочный 111.
Вот этот добавочный, конечно...
Он меня, собственно, и вырубил.
Самого меня.
Аккумулятор в трубке садился дважды.
Ей хорошо, она на проводе.
А у меня радиотелефон.
Я бы на проводе не потянул.
Меня уже на шестой цифре мотало по квартире, било об стекло.
Я потом уже, когда очнулся, смотрю – холодильник открыт... Кофе с окурками... А я не курю... Я его в пепельнице заварил... Что-то ел вроде, уже не помню... Газ включен... Вот ужас... Ну, правда, не полностью... Кот несчастный... И, конечно, вырваны розетки... И телефон, и электричество...
Она же за границу никогда не звонила.
Она и в другой город не звонила.
Экономия всё, и аппарат у них старый, как ридикюль.
И район стал уже центральным...
Ну они там живут уже сто лет.
У них еще диском набирают.
Она говорит, что в кнопочном ничего не слышит. Да...
А в этом слышит, видимо...
Да...
Где-то на восьмой цифре у нас погас свет.
В Одессе вырубают веерно.
Так что я перезванивал через час.
На пятнадцатой опять погас свет.
У нас два раза в сутки веерно...
Сейчас прохожу по улице – все здороваются.
Немецкий номер мне кричат.
Слышно было по всей Каманина.
Аж в первых домах.
Дети смешнючие, особенно этот «плииз», потом «ван-ван-ван».
И когда я выкрикивал «ноль двести восемь»...
— Не ноль двести и восемь, – кричал я, – а просто ноль двести восемь. (Это дети мне рассказали.) Ноль два ноль восемь, – кричал я.
— Нет, не ноль два нуля восемь. А раньше ноль, потом два, потом ноль и только потом восемь.
— Почему потом? – кричал я. – Не потом набирать, набирать надо сразу. Не надо раньше. Нет, ноль два ноль восемь. Это не три нуля... Это ноль, потом ноль, потом восемь.
И тут я вспомнил, что первый ноль набирается только внутри Германии.
Снаружи его нет.
Вот тогда я, наверное, и заварил кофе в пепельнице...
Да...
Пить я начал на шестой цифре. Как все, по чуть-чуть.
А вдрабадан ушел, когда просил ее повторить, что она записала...
Нет... Я и сейчас... Уже столько дней прошло... Даже не знаю, что это было... Какая-то глубокая депрессия...
Я сейчас не могу не выпить.
Как вспомню ее вариант...
Восемь – один – десять – ноль – два нуля – двести.
Потом восемь – три нуля – девять – сорок шесть. Потом двести.
Потом зуммер...
Она думала, что «зуммер» – это фамилия, его надо пригласить. Потом сказать «плииз» зуммеру и в конце «ван-ван-ван».
Да... Это «ван-ван-ван»...
Самое главное, что она куда-то звонила.
С кем-то говорила.
Спросила, как там себя чувствуют.
Там сказали: «Хорошо».
Спросила, когда приедут, там сказали: «Скоро». С кем она говорила, не знаю.
Они сейчас обе в Москве, благодарят меня.
О немецкой больнице рассказывают с восторгом.
Но эмигрировать больше не хотят.
Она с собой несла три радости: приезд, пребывание и отъезд.
— Вы к жене равнодушны?
— Мне вообще люди не нравятся.
Что ты его ведешь в кино?
Там зажжется экран – и каждая лучше тебя. Веди его в парк.
Акула в Севастопольском океанариуме ест шоколадные конфеты, танцует на хвосте...
Унижается.
Нам в зоопарке приказывают: добейтесь, чтоб у вас слоны размножались.
Я говорю: как они в таких условиях могут размножаться?
Слон дореволюционный.
Слонихи нет.
А вы добейтесь.
И мы добились...
Но они не размножаются.
Я так скажу: добиться можно – заставить нельзя.
В клубе знакомств силами самих несчастных проведена проводка и вымыты полы.
— Чего это они всю Одессу перекопали?
— Метро ищут.
Я – за любовь.
Но когда это происходит под большим свисающим куском штукатурки – это не любовь.
Шел суд над директором филармонии, которая находилась в долгах.
Суд в филармонии.
Дима Козак сказал: «Надо было во Дворце спорта судить и продавать билеты, может, из долгов вылезли бы».
Жара – плюс тридцать семь. Поезд шел сорок четыре часа вместо тридцати. Вопрос к проводнице:
— Как люди перенесли жару в вагонах без кондиционеров?
— Ой! Людям было плохо. Ой, плохо! Люди падали в обморок. У людей были сердечные приступы. Людей в буквальном смысле откачивали. Я уже не говорю о пассажирах.
Я не та касса, которая не дает сдачи.
— Ей было тридцать девять.
— А! Тридцать девять! Такая молодая!
— Тридцать девять – температура. Ей двадцать восемь.
В Одессе когда-то было столько интеллигенции, что когда один спрашивал, который час, – трое отвечали: «Спасибо».
Но были бережливы.
Когда одна старушка спросила, который час, ее подруга одернула:
— Вот же у меня часы.
Та сказала:
— Спрячь! Еще пригодятся.
До того напились, что сработала сигнализация.
— Алло! Это ты? Запоминай: сегодня в восемь у банка. Ты подходишь к милиционеру и набрасываешь на него петлю. Я затыкаю рот. Ты берешь его пистолет, вскакиваешь в машину...
— А кто это говорит?..
— А Игоря нет? А когда Игорь будет?.. Хорошо-
Когда я работал в порту, самое печальное было сравнивать себя.
Ты бегаешь, а пароходы стоят.
А когда остановился ты – уходят они.
В Африку, в Индию, в Сингапур.
А ты стоишь, где стоял.
И только смотришь и не понимаешь или понимаешь.
Сумерки обещали вечер. Вечер обещал ночь.
И ничто не предвещало утра.
— В Кремль не опаздывают. Если вы опоздаете, вас не впустят, представляете?
— Да. Представляю. Вот как впускают, не могу себе представить.
Англичанин довольно сносно говорил по-русски. Но оказалось, что это мат.