Ж.: Во-первых, должен сказать, что я, как человек обиженный – меня не пригласили. Хотя привык уже, много лет это происходит. Я крупный писатель в области мелких форм. В правительстве еще не понимают, что значит писать коротко, но емко. Вот я говорю коротко, это не значит - мало. Хорошо сказано! Поэтому не пригласили. А я бы кого пригласил – ну, кого всегда приглашаю. Я приглашаю тех, кого я люблю. Вообще, я люблю больше всего компанию из знакомых мужчин и незнакомых женщин. Необозримые перспективы в этой компании. И тогда, опираясь на знакомых мужчин, ты можешь завоевывать незнакомых женщин, тебе есть, с кем поговорить, и твои тылы обеспечены. Мы потеряли умных ироничных женщин, женщин среднего возраста – вот нету их. Мало. Не знаю, не встречаю. Ну вот же этих самых, умных, насмешливых, ироничных мужчин – кого я люблю. Поэтому я правительство бы не приглашал. Я встречал таких мужчин, выступая когда-то во всяких почтовых ящиках, выступая в Рощино, в Черноголовке, во всяких школах физиков – я встречал этих мужчин. Независимых, прошедших через всё, мужчин, которые умнее меня, что особенно было приятно. Я не говорю, что правительство глупее меня, но не умнее – точно. Да, и встреча с властью, она чем обманчива – вот вам начинает казаться, что вы им понравились. Удачно пошутили, все сказали «вау» и вы им понравились. И им начинает казаться, что они вам тоже понравились. И потом, когда вы вдруг, осмелев от аплодисментов власти, говорите о том, что вам не нравится подсчет голосов… Власть теряется и начинает шипеть: «Да на него же нельзя рассчитывать! Но мы же ему дали орден! А он – да чего же это вдруг? Да он же теперь должен теперь как-то иначе себя вести». Ну вот когда такое вот, такая вот обманчивость, и вообще аплодисменты, даже ваши, нельзя считать за одобрение. Можно считать их только успехом. Спасибо за внимание.
М.: Я хочу Вас еще спросить по поводу писателей. Вот Вы упомянули советскую власть – тогда всё время говорили, что вот у писателя такая-то задача. А сегодня у писателя, в наше время, есть какая-то задача?
Ж.: Ну, при советской власти их сажали на пароход и отправляли, допустим, на Саяно-Шушенскую ГЭС, до аварии. Чтоб они ознакомились с работой агрегатов. Их было человек сто, писателей, может и больше. Всего вообще в Советском Союзе было десять тысяч писателей. Хотя писало три или четыре по-настоящему. А вы спросили – о чем сейчас?
М.: Задача сейчас есть у писателя какая-то? Вот у современного писателя есть задача?
Ж.: Есть. Вот то ведро воды, которое внутри него, которое называется совестью – оно очень похоже на ведро воды, вот его нельзя трогать. Ты не можешь наклониться, потому что разольется, ты не можешь… Ты чувствуешь это – вот то, что в тебе. Это как гирокомпас, гирокомпАс, так во флоте говорят. Вот это тебе говорит: «Меньше выходи из дома! Меньше ходи во власть! Ты что-то такое потеряешь, отчего ты погибнешь от оваций». Единственное, что есть у писателя – это стиль. А пишет он, наверное, все-таки совестью. Спасибо за внимание.
М.: Когда-то мы уже говорили, что у Вас было три главных города в жизни: Одесса, Ленинград и Москва. Поэтому я не могу не задать Вам вопрос, который обсуждает сейчас весь Петербург и, в общем, вся страна. Решили там построить огромный небоскреб, который называется «Охта-центр». Министр культуры, которому лично я очень доверяю, и еще некоторые деятели культуры сказали, что это безобразие, уничтожает пейзаж. Другие деятели культуры, очень умные, сказали, что это замечательно, это необходимо, пускай стоит. Я не знаю, есть ли у Вас к этому в принципе свое отношение, но меня интересует такой вопрос глобальный: а кто вообще должен решать, вот строить небоскреб в Ленинграде? Кто вот должен принять решение?
Ж.: Вспомнил я маршала Шапошникова, маршала авиации. Он на встрече одесситов (он вроде тоже одессит) рассказывал такую штуку, такой эпизод маленький: он всегда по тревоге выскакивал первым, будучи уже полковником. А следом через какое-то время, через пятнадцать-двадцать минут, ординарец его выскакивал. Он его спрашивает: «Ты чего все время опаздываешь?» А ординарец говорит: «Так кто ж на кого учился?!» Это такая ёмкая фраза! Кто на кого учился (я без мата не могу) – тот и должен решать! Я знаю что, допустим, в Ницце невозможно разрушить наружный вид дома. Что бы ты не делал, ты должен сохранить наружный вид дома, вот эту коробку ты должен сохранить. Внутри со специального разрешения ты можешь добиться перепланировки, но сохранить облик города ты обязан. Но в то же время Париж имеет Эйфелеву башню, которую кто-то же добился разрешения поставить! Потом он имеет там центр Помпиду, вы видели? Довольно уродливый, а может, и красивый – кто его знает… Ну вот в Париже, в центре – вот эта металлическая конструкция – ну кто-то же это поставил! Ну и привыкли как-то люди. Я не знаю, стоит ли так переживать. Вот сейчас у нас врачи, например… Вот видите, у меня растекается мысль… Врачи, например, советуются с больными, что им прописать. И считается хороший врач – тот, который слушает больного и говорит: «Хорошо, вы правы, я вам выпишу вот это…» А тот где-то слышал, что кому-то это помогло – и врач говорит: «Конечно, я выпишу…» Потом, вопрос об операции вообще стал на усмотрение больного. Врач говорит: «Ну решайте сами». Как я могу решить? Кто на кого учился, я хочу спросить у этого человека? Почему я должен решать, я вообще – больной, не дай бог, типун мне на язык. Или мои родственники, которые понятия не имеют, что потом они получат в лице этого больного. А тот так и говорит: «Это будет очень сложно – ухаживать за ним после операции…» Я даже не знаю, куда этот врач подталкивает всех родственников… «Ну, мы отказываемся... – Вот, отказывайтесь от операции!» Люди перестали брать на себя ответственность – те, кто этому обучался. И спрашивают нас, которые ничему этому не учились. Я в этом вопрос не разбираюсь. Я видел изображение на каком-то рисунке, но я не видел макета, я не знаю, где это. Короче говоря – разрешите мне этого не знать.
М.: Собственно вопрос – вот если главный архитектор города (он учился на архитектора), он – за, а министр культуры (который учился культуре), он – против.
Ж.: Он учился в институте иностранных дел, наш министр.
М.: То есть поверить главному архитектору?
Ж.: Я думаю, поверить главному архитектору, конечно. Я думаю, что должен быть какой-то небольшой архитектурный совет, который скажет – надо! И им надо поверить. И у них должна быть эта власть. Ну голосованием можно никогда не решить… Я не знаю, но самолет никогда не взлетит, если мы будем голосованием его усовершенствовать. Ничего не получится!
М.: Забавное такое произошло событие – в Латвии упал метеорит, все стали это обсуждать, а потом оказалось, что…
Ж.: А там сейчас событий почти никаких нет…
М.: Да, это сейчас Вы очень правильно сказали. Оказалось, что это пиар-акция какого-то оператора связи, который очень хотел, чтоб про Латвию говорили заинтересованно и с огромным интересом. Чего он и добился – уже несколько дней про Латвию говорят. Понятно, что про Россию и так говорят очень много. Но, поскольку пиара много не бывает, может Вы могли бы посоветовать, какая должна у нас в стране случиться пиар-акция, чтобы про Россию говорили много и с интересом?
Ж.: Я думаю, должны забить три фонтана нефти в трех крупных городах. И, может быть, на месте этой башни газпромовской должен забить фонтан сжиженного газа. То есть надо поддерживать наш имидж газодобычи. Может быть, чтоб Ленин заговорил в Мавзолее. И потребовал трибуну – накопилось за это время. Да, я где-то читал о переносе столицы из Москвы. Ну, мы бы объявили об этом широко по всему миру – переносим куда-то в теплое сухое место, под Краснодар, допустим. Там столицу строим и там будем жить, и после того, как нас поздравят все главы правительств, окажется, что это ложь, бред, вранье, как и то, что называется пиаром. Так что я думаю, что - нет, у нас много чего есть еще, но мы еще, слава богу, еще у этому не прибегали, у нас еще все впереди. ...И он самодовольно сел. На моем лице, кстати, самодовольство есть? Я сам не могу смотреть эту передачу, когда она идет по телевизору. Это самодовольство не от самодовольства, это от попытки как-то, где неудача, скрасить лицом. Если мне показалось, что я неудачно что-то сказал, в таких вещах должна быть концовка. Вот я говорю про пиар и не нашел концовки, значит, не родилось это все. И получается какое-то идиотское самодовольное лицо. Простите за лицо.
М.: По-моему, первый раз за время нашей программы это будет не мой Вам вопрос, а я буду его цитировать. Но человек, которого не грех цитировать, потому что это президент нашей страны, Дмитрий Анатольевич Медведев. Он задал такой вопрос – почему наши интеллектуальные преимущества, которыми мы по праву гордимся, не превращаются в наши экономические достижения? Почему, Михал Михалыч?
Ж.: Нашли ответственного за это все… Мне вообще кажется, что интеллектуальные преимущества видны всегда только на фоне экономических достижений. А если нет экономических достижений, так попробуй увидеть интеллектуальные преимущества. Ну, президенту виднее, он их видит, конечно. Если раньше, в советское время, была вот эта система – заставить, а потом была система – заинтересовать, то мне кажется, сейчас настало время заинтересовать и заставить. Ну, у нас эта система работала хорошо в военпредах, на военных предприятиях. Все-таки это единственное место было, где мы конкурировали. Мы конкурировали со всем миром в военной технике и там была вот эта система – заинтересовать и заставить. Может быть, она сейчас как-то сработала бы здесь. Ну я не знаю, интеллигенция в нашей стране себя презирает. Интеллигенция в нашей стране во всем считает себя виноватой. А почему рабочий класс так к себе хорошо относится? Мне кажется, у него не меньше оснований себя презирать. Так же точно, как и интеллигенция, за то, что она что-то не сделала, в чем-то виновата. Он вполне может это же делать. Но если лично, есть такая несбыточная мечта, если лично я бы встретился с президентом, допустим, чтобы ответить на этот вопрос… Ну это тоже, надо же подготовить ответ, который бы его устроил… Нельзя же так просто сказать: «Вы спросили почему – а вот потому…» Он скажет: «Нет, не поэтому…» И куда денешься? Я год к нему пробивался, он сказал: «Нет». А тут же, если уж встретились, то надо уже сказать: «Может, посидим, подумаем вместе… Действительно, может быть… У меня жена хорошо готовит… Могли бы зайти, обсудить вопрос… Может, я зайду, может, вы бы забежали…» Может мы бы, глядишь, и на что-нибудь набрели, если бы действительно вопрос адресовался мне. А то можем подружиться и вопрос не решить, что гораздо лучше, чем поссориться и вопрос решить.
М.: Продолжаем наш разговор. В Казани прошел форум, который назывался «Россия – спортивная держава». На этом форуме было констатировано с печалью, что россияне не являются спортивной нацией. В связи с этим у меня к Вам два вопроса: если мы не спортивная нация, то какая? Это первый вопрос. А второй вопрос: надо ли так стремиться делать из россиян спортивную нацию?
Ж.: Мы – нация многонациональная. Понимаете, вот действительно интересно, вот все время, когда я читаю американские романы (а я читаю американские романы) – тебе все время объясняют, что герой прославился еще в школе как капитан или защитник бейсбольной команды. Ты читаешь, что герой прославился еще в университетской сборной, и он этот титул носит всю жизнь и его помнят, каким он был защитником, какой у него был удар, как он отражал, как он вообще играл. Вот эта бесконечная спортивность… Мы тоже нация спортивная, но нас надо разозлить и не соперника дать, а врага. Я был на матче Германия-Россия, стадион так ревел, как будто криком можно было немцев задавить. Единственный, кто не обращал внимания на этот крик, была немецкая команда. Когда появляется враг, мы становимся спортивными, непьющими, хитроумными. Недаром там кто-то пытался на стадионе во время встречи с немцами вывесить плакат о Сталинградской битве. На всякий случай! Чтоб еще больше подстегнуть, потому что действительно, это же были не спортсмены, это же были немцы. И это очень чувствовалось, между прочим. И как диктор не успокаивал: «Граждане, товарищи, спокойно! Это всего лишь спортсмены, это не немцы». Как не немцы? Это немцы! Вот тут-то и оно было бы. Если бы они оказались чуть послабей, мы бы их разгромили вдребадан. Или если бы была какая-нибудь репетиция, или это была бы вторая или третья игра. Потому что выдержать такой напор невозможно, если бы это всё вскипело по настоящему. Я своему сыну сейчас объясняю, если он попадет куда-нибудь учиться, в университет или еще куда-нибудь, что спорт важнее, чем учеба. А вот продавать мускулы не научились. Это надо куда-то ходить, заниматься, это непонятно, на что рассчитывать, на какие-то гонорары. То есть профессионально заниматься спортом – ну что-то в этом нет для нас идеи. Ну это как всё, что привлекает своим заработком, пока идеи не имеет, о чем и говорит Президент в том вопросе «интеллект есть, а экономики нет». То же самое происходит и в спорте. Мозги есть, а заниматься ради денег никто не хочет. Спасибо за внимание.
М.: Прошел праздник, который, мне кажется, не отметил никто. И я даже думаю, что сидящие здесь люди даже не знают, что он есть. Он называется Международный День школьных библиотек. И как Вам кажется – то, что современные молодые люди вообще перестают читать – это естественно, или это трагедия?
Ж.: Ну мой-то все время что-то там читает. Во всяком случае, закрывается он там…
М.: Ну это же сын Жванецкого… Сын Жванецкого – один…
Ж.: Ну он же не меня читает. Ну, во-первых, я могу наблюдать только своего. Он тоже ходит в этом капюшоне. Они ходят в капюшонах. Ему четырнадцать лет. Короче, в капюшоне ходит, с этими проводами, все время на проводах они все. Они включены то в эту сеть, то в эту сеть, то туда включены. Помню, когда-то я удачно выразился, я был в Кемерово, кстати, председателем жюри конкурса красоты… Какая все-таки разнообразная писательская жизнь! Но это чисто по моей профессии… Да, так вот: там все, кто выступали в концерте между девушками (там были группы разные), все были вот в этих капюшонах, вот такие вот закрытые лица, как будто под дождем. Интересно за ними наблюдать, конечно, это совсем другое поколение. Я тоже не знаю, что они читают… В чем наша ошибка, как мне кажется, я уже начинаю их понимать: мы-то их спрашиваем, читали ли они то, что мы читали – то есть Пушкин, Есенин, Достоевский, Тургенев, Толстой – вот это. Это высота большая, это, может быть, и рано даже. У них учитель стоит (так мне кажется) с палкой снизу, чтобы они взяли высоту. А должен учитель стоять наверху сверху, с книгой. Не с палкой снизу, а с книгой сверху. И чтобы ученик видел, какое наслаждение этот учитель получает от этой книги, как на лице его улыбка либо смех, если он читает Чехова. Либо слезы – если он читает Достоевского. Либо содрогание – если он читает Толстого. И ученик должен с любопытством спросить: «Борис Ефимович, что это вы читаете?» Он говорит: «Так вот. - И что, так интересно?» Он говорит: «Да. - А можно посмотреть? – Ну да, посмотри». И тот, глядя на него, сам начинает читать, и когда потом встречаются два таких человека, как учитель и ученик, они говорят на одном языке, и мы потом их называем «элита» нашего общества. Спасибо за внимание.
М.: В Техасском Университете провели серьезные опыты и поняли, что одиночество – это причина многих болезней. В связи с этим у меня к Вам два вопроса. Один я никогда Вам не задавал, хотя он такой: одинокий ли Вы человек? А второй вопрос: что бы Вы могли посоветовать тем людям, которые сейчас Вас смотрят (их много), вот они сейчас сидят в одиночестве и Вас смотрят, и они страдают от этого одиночества, вот им можно что-то посоветовать?
Ж.: Ну, во-первых, я-то, конечно, одинокий человек. Я ухитряюсь быть одиноким и в семье, и в объятьях, и где я только не бываю, я все равно одинокий. Короче говоря, я – главный герой того, что я пишу. Поэтому я так уже приспособился рассказывать о себе, и получается так, что бывает это интересно кому-то. Ну что сказать об одиноком? Ну бывает, как Владимир Ильич Ленин, на ступеньке в толпе он что-то пишет, тоже одинокий, но пишет на ступеньке прямо во время съезда, что-то пишет, что-то пишет – один! Потом по этим записям вся страна разворачивается и идет в другом направлении. Есть такие люди тоже. Я вижу одиноких людей… Мне попадаются иногда действительно, к сожалению, такие вот по-настоящему одинокие – это тяжелый случай… Это изменение характера. Чикагские ученые, как всегда, правы. Мне просто обидно, что это всё приходит в голову чикагским ученым, хотя мне уже давно это ясно – что одинокий человек просто становится плохо переносим. И вы увидите, если собралась компания, кто-то одинокий, женщина либо мужчина – это все видно. И по манжетам его, хотя они чистые. Ну просто видно, что он сам это стирал. И она, видно, что она сама что-то готовила, и иногда это тяжело кушать. Потому что, как говориться, аудитории-то нету. Готовить есть кому, а ест все время один человек, получается. Поэтому, выйдя на публику с этим блюдом, трудно что-либо будет говорить. Но в то же время… А с другой стороны, вот в Москве – можно ли здесь быть одиноким? Я не знаю, мне кажется, что человек, который валяется на тротуаре и когда через него, не оказывая помощи, переступает толпа, он разве одинок? Глубоко несчастен, но не одинок! Все тут! Все же здесь! Просто никто даже не интересуется, как его зовут. Но все находятся рядом. Пожалуйста, приезжайте сюда, вы вместе с нами не будете одинокими. Спасибо за внимание.
М.: Правильно ли я понял, из того, что Вы сейчас сказали, что Вы не только не тяготитесь одиночеством, но даже его ищете?
Ж.: Я его ищу! Я по-настоящему рад. Я люблю ночь в Москве. В Москве ночь – это время без звонков, это время, когда ты встречаешься со своими любимыми, и не только с женщинами. Когда ты встречаешься с Чеховым, с Прустом, с Моэмом – со всеми, кого ты любишь. Вот у тебя есть вот эти пара часов, когда ты лег и ты начинаешь читать. И ты погружаешься в эту другую интеллектуальную жизнь, от которой ты чуть-чуть умнеешь. Вот эта вот ночь – самое главное. Тогда, когда ты одинок. Пока не рассвело и не прозвучал первый звонок. Спасибо за внимание.
М.: У нас с Михал Михалычем на протяжении всех лет, пока мы делаем передачу, происходит такой спор, когда я говорю Михал Михалычу, что он философ, с моей точки зрения, а он мне говорит, что все равно надо, чтобы люди смеялись. И вот мы по этому поводу все обсуждаем, обсуждаем. Но потом Михал Михалыч выходит и читает свои произведения, и оказывается, что он философ, а люди, тем не менее, смеются. Сейчас, я надеюсь, мы в этом убедимся.
М.: Написал летом, но я всё пишу летом, зимой не могу писать – сыро.
* * *
РОДИНА И МЫ
Граждане, господа, россияне!
На наших глазах в ваших глазах пропал интерес к происходящему.
Как же мы восстановим производство…
* * *
Вот я приехал сейчас в Москву из Одессы после летнего перерыва.
Пробки те же.
Пенсии те же.
Взрывы те же.
Пожары те же.
Выводы те же…
* * *
Какое-то непонятное счастье и ликование на восьмидесяти граммах коньяка, ста граммах колбасы, двух помидорах и сорокашестилетней женщине – как немного человеку надо!
* * *
Вот нашего человека понять нельзя.
Спросишь у него, как проехать или пройти, он говорит:
- Пройдете мимо министерства, потом мимо поликлиники, завернете за баню…
И его никто не понимает.
Неужели нельзя сказать:
- Мимо большого желтого дома с колоннами, до избы с зелеными воротами.
Вот и мечутся по стране безумцы с вытаращенными глазами…
* * *
Не шутите с врачами, им не до вас.
* * *
Он был настолько реакционен, что уже приближался к революционерам с другой стороны.
* * *
Каждый мужчина несет в себе чье-то счастье.
* * *
- Футбол у нас, мальчик, не получается.
- А что получается?
- Мальчик, иди отсюда к чертовой матери, невозможно разговаривать!
* * *
Мы за что боремся всю жизнь?
Чтобы придя ночью, улегшись в постель, обняв жену, услышать:
- Миша, ты?
Узнала!
* * *
- Как дела в России?
- Воруют и ждут.
* * *
Это самое ёмкое, что я написал. Потому что «воруют» это сказано было до меня, но теперь еще и «ждут».
* * *
Сидят четверо мужчин и на спор кричат:
- Ира! Люда!
Чья жена раньше прибежит по секундомеру.
Прибежала моя, пока я еще не был женат.
* * *
М.: Мы переходим к вопросам, которые задают зрители. И первая группа вопросов, это всегда видео-вопросы. Они теперь вот там будут, Михал Михалыч.
Зритель: Здравствуйте, Михал Михалыч! Меня зовут Владимир, я москвич, учусь на инженера в МИЭМе. Я хотел Вас спросить, что такое вкус жизни и на какой из знакомых нам вкусов он похож?
М.: Что такое вкус жизни и на какой из знакомых нам вкусов он похож?
Ж.: Ну, он похож на рюмочку коньяка и разговор с незнакомой женщиной. Или я бы даже сделал еще лучше: вкус жизни – это когда вы оба пьете и молчите, глядя друг другу в глаза.
Зритель: Я москвич, работаю в милиции, и мне очень хотелось бы узнать, что Вы делаете, когда Вам страшно?
Ж.: Видимо, его звать не стоит, он же не знает, что я делаю, если он работает в милиции. Что я делаю, когда мне страшно… Знаете, чем отличается умный от мудрого? Умный с большим умом выкручивается из ситуации, в которую мудрый не попадает. Всё, вот это мой ответ.
М.: Теперь можете задать вопросы вы. Пожалуйста, есть ли желающие?
Зритель: Михал Михалыч, скажите пожалуйста, за что все-таки женщины любят мужчин?
Ж.: Ну вообще хотелось бы чаще встречаться с этим явлением. Вообще их разгадать очень тяжело. Еще когда я был юным, я писал: «Она будет говорить, что она вас любит и вы не узнаете правды и проживете счастливо». Я до сих пор думаю, что узнать об этом правду очень тяжело. За что женщины любят… Вы хотите, чтобы мы как-то обучились этому? Чтобы мы узнали, за что нас любят и как-то приобрели все эти качества? Думаю, что это невозможно. Вот человек должен ходить естественно, говорить естественно, молчать естественно. И она найдет, за что его полюбить, и не сможет объяснить никогда. Так я думаю.
М.: А наоборот – то же самое? Объяснить, почему мужчина любит женщину, тоже невозможно?
Ж.: Тоже невозможно.
М.: Это загадка?
Ж.: Это загадка. Вот когда он говорит: «Ты прекрасна, но я тебя не люблю» - это истинная правда. «А вот ее люблю». И мы даже не знаем, это вопрос медицинский, наверное. Почему вот ее любит? И сколько раз мужчина обращался сам к себе, и к своим этим всяким органам: «За что мы ее любим?» - спрашивал он у себя, как у мужчины. «За что мы ее любим вдвоем с тобой?» Ни тот ни этот не мог объяснить. Просто тянул и указывал на нее! Всё! Поэтому объяснить это невозможно. Что там происходит? Вот именно на нее указывают все стрелки, всё, о чем я подозреваю. А на эту – не указывают. И всё, и как тут объяснить? Ничего, вот так. Иногда просто говорит грубо: «У меня на нее - …, а на нее – нет».
Зритель: Михал Михалыч, Вы сказали, что аплодисменты – это не всегда согласие. С Вашей точки зрения, как должно выглядеть согласие с Вами?
М.: Хороший вопрос.
Ж.: Вопрос замечательный. Не знаю, не могу сказать, как должно выглядеть согласие. Но аплодисменты – это скорее успех, чем согласие. Это цена остроумия, интонации, цена актерской игры. Артист умеет вызвать аплодисменты интонацией. Певец умеет вызвать аплодисменты высокой нотой. Что он сделал – ничего особенного, он взял высокую ноту. И вызвал аплодисменты. Это согласие? Это не согласие, это невозможность повторить. Но это успех! Всё!
М.: Мне остается сказать большое спасибо всем, кто нас смотрел, и как всегда, выразить надежду, что все будем живы-здоровы, и программа «Дежурный по стране» выйдет в следующий раз ровно через месяц на канале «Россия». Мы с вами прощаемся, всего доброго, до свидания, пока.