Одесский ледокол

Михаил Михайлович Жванецкий — последний великий русский писатель. Несомненно, православные сталинисты будут против, хотя бы из-за фамилии. Как можно! Кощунство! Защитим литературу Пушкина, Тургенева, Толстого! Ведь Жванецкий, «как известно», — это просто смешной автор, сатирик, «бичующий» то ли пороки времени, то ли просто издевающийся над ним ради хохмы. Жванецкий — это какой-то карикатурный еврей, помещающий в тексты свои комплексы и некогда мстивший советской власти за свои житейские неудачи. Жванецкий — это нечто в одном ряду с Хазановым, Задорновым, нечто весьма ясное и понятное. Только вот почему-то уже полвека миллионы людей не могут обойтись без цитат из этого «простого» еврейско-русского писателя.

Между тем, Жванецкий давно преодолел свои собственные национальные комплексы и стал просто русским писателем второй половины 20 века. А вторая половина 20 века — самый незавидный период в истории русской литературы. Ибо ни в одном другом периоде не было так много званых, но так мало призванных. Что вообще делает писателя великим? Писателя делает великим полное созвучие его субъективного мира с эпохой, в которой он очутился. Жванецкий скромно начинал крановщиком в одесском порту, также скромно продолжил автором текстов для Аркадия Райкина. Потом, по-прежнему скромно, читал свои произведения с эстрады, далее регулярно, но скромно появлялся на телевидении, а ныне скромно дает концерты, как будто ничего не случилось с тех пор. За этой скромностью большинство читателей проглядели величину явления, с которым они столкнулись.

После смерти Горького, а затем Булгакова, после окончания войны и начала «оттепели» вдруг стало ясно, что более не существует единой объединяющей фигуры русского литературного процесса, нет больше кормчего, нет больше льва царя зверей в литературной саванне. Появилось много хороших средних авторов, которых очень даже приятно почитать, которые порой оказываются нам очень близки по мировоззрению, опыту, порой пытаются поставить диагноз своему времени, а порой даже замахиваются на «войну и мир» собственного исполнения, однако проходит одно-два десятилетия, и не только публика, но и критики с трудом вспоминают, кто и зачем это всё писал. Жванецкий непостижимым образом с середины 60-х упорно присутствует в массовом сознании читателей. Трудно вспомнить другого после Ильфа и Петрова автора, чьи выражения становились бы народными поговорками в таком количестве. «Авас доцент тупой», «тщательнее», «может, в консерватории что-то подправить», «нормально, Григорий, отлично, Константин», перечень занял бы страницы.

Жванецкий работал в самом трудном жанре — «смешного». Много ли «смешных» русских писателей выдержали испытание временем? Единицы. Но эти единицы, как правило, пользуются огромной популярностью, в отличие от серьезных, суровых авторов. Даже произведения тех, кого мы считаем самыми великими из числа серьезных, удержались на плаву истории только благодаря комическим элементам, вплетенным в их трагический пафос. Никогда бы «Собачье сердце» Булгакова не оставило такого глубокого следа в нескольких поколениях, если бы помимо своих историософских и метафизических вопросов, это не была бы просто очень смешная книга. За убийственными репликами персонажей Ильфа и Петрова также скрывается трагический смысл. За смехом Зощенко стоит черная меланхолия, присущая самому автору. «Смешной» Чехов — необходимая оболочка Чехова серьезного и без этой оболочки само серьезное содержание вызывало бы смех, к чему Чехов все-таки не стремился. А потому пришло время за «ха-ха» Жванецкого увидеть серьезные стороны его творчества, то, что сделает его потенциально бессмертным.

Итак, почему Жванецкий будет бессмертным? Во-первых, он дал лучшее, абсолютно адекватное историческое свидетельство о позднесоветской цивилизации. Без него мы не разберемся в этом периоде, который, с одной стороны, от нас удаляется, а с другой стороны, сидит внутри нас весьма крепко. Жванецкий — крупнейший рефлексивный писатель последнего пятидесятилетия. Всё, что он писал, это исповедь, заявление, жалоба врачу, письмо в милицию, дневниковая запись. Один из секретов его мастерства тот, что между ним и читателем нет никаких промежуточных звеньев, он говорит то, что думает и так, как думает.

Во-вторых, Жванецкий — последний великий одесский писатель, а быть одесским писателем еще труднее, чем быть просто русским писателем, потому что стилистические требования, заложенные в городе Бабеля, Олеши, Ильфа, делают практически невозможным дальнейшее развитие этого литературного движения. Жванецкий смог. Смог исключительно собственными силами, за ним не стоял ни союз писателей, ни еврейская мафия, за ним не стояло ничего, кроме интеллигентности в первом-втором поколении. Это его собственная борьба за стиль. Жванецкий описал все слои советской жизни, все возможные ее ситуации, все возможные типажи, отдал дань всем языковым традициям и создал прямо-таки энциклопедию «хомо советикус». Но просто описателем Жванецкий никогда не был. В 60-е годы он, следуя логике заказчика, то есть Райкина, пытался что-то «исправлять», это действительно была попытка чистой сатиры, борьба с недостатками. В 70-е, когда стало ясно, что особых изменений не предвидится, он грустил и давал нечто вроде истории болезни. В 80-е, когда казалось, что перемены за углом, он повел чуть ли не маленькую войну за то, чтобы всё было как у людей, то есть на Западе, куда Жванецкий впервые как раз в этот момент вырвался и был шокирован разрывом миров, несмотря на самые худшие свои ожидания. Затем в 90-е и 2000-е последовало некоторое примирение писателя с действительностью, поскольку он понял, что изменения в политике и экономике ничуть не исправили людей, которых Жванецкий знал как облупленных. Таким образом, его литературная политика замкнула круг, придя к тому, с чего начинала — к борьбе с «недостатками». Однако оказалось теперь, что из этих недостатков собственно и состоит русская цивилизация. Это содержание. Что же форма?

Как у всех великих писателей, форма от содержания у Жванецкого никак не отрывается. Великий писатель — это власть над языком. Власть над русским языком у Жванецкого выражается в том, что он берет шаблонные формы диалога, которые приняты в том или ином кругу, но подчиняет их своей мысли, в результате чего они становятся свободными, какими на самом деле никогда не были. Все эти обитатели одесских дворов, кладовщики, буфетчицы, командированные, начальники цехов и ЖЭКов и даже младшие научные сотрудники такой свободой мысли и рефлексии в принципе не обладают. Это свобода самого Жванецкого, но он эту свободу подает на блюде чужих штампов. Тогда как обычные средние писатели изо всех сил тужатся создать некий новый серьезный язык, который на поверку оказывается интеллигентским штампом, книжным, а значит бесконечно далеким от народной жизни.

Стиль Жванецкого — это мышление ироника, с которого содраны все смягчающие покровы, как бы двигатель автомобиля с поднятым капотом, где мы видим все шестерни, ремни, и слышим запах бензина. Это мышление вроде бы типично, так мог думать любой образованный умный человек середины 20 века, но, как пророчески заметил сам автор, «секрет таланта: все знали — он сказал». Он сказал то, что знали все, но боялись, не хотели, не считали нужным сказать.

Диапазон юмора Жванецкого чрезвычайно разработан: от грубого рабочего в стиле раннего «Гудка», до марк-твеновских и даже оскар-уайльдовских эллипсов. В его стиле нет разницы между началом, серединой и концом, нет никаких вводных и эпилогов, всюду равноценная ткань мысли и слова, это всё шелк без изнанки. Некоторые были в претензии, что Жванецкий пишет отрывочно, ну, так чудные мгновения длинными и не бывают.

В раннем творчестве Жванецкого его самого почти не видно, автор был молод, о себе много не задумывался, «работал для людей», может быть, поэтому самые смешные и беззаботные произведения относятся именно к этому времени. Высшее достижение раннего периода — «Одесский пароход» — протягивает руку традиции обериутов. Произведение абсолютно бессмысленное, но оторваться от него невозможно. Между тем, этот поток сознания можно было бы документально подтвердить, посетив в то время одесский порт, где подобные миникомедии дель арте происходили каждый день с перерывом на обед. Ранний Жванецкий чем-то напоминает экран старого советского черно-белого телевизора с медленно плывущей по нему полосой — тем, что он полностью настроен и встроен в лучшие побуждения своего времени. Это всё еще автор, верящий, что «будет, будет лучше», что его неприятные открытия вызовут какое-то движение в сторону их исправления. Иначе говоря, перед нами — советский писатель. Но крайне нетипичный. Однако происходит рубежное событие — разрыв с Райкиным, и из советского добропорядочного борца с недостатками выходит радикальный, злой, исключительно оригинальный писатель.

Вершиной зрелого Жванецкого становится «Собрание на ликеро-водочном заводе». Где речь уже не идет о каком-то там исправлении, а речь идет о том, что людям не нужно мешать. Где мы присутствуем при советском сеансе шаманизма. Здесь начальник транспортного цеха и председательствующий — это античные боги, которые карают и милуют, не отходя от трибуны, посетитель склада готовой продукции практически пересекает Стикс. Вы всё еще задаете вопрос: почему пал Рим? Это значит, что вы всё еще плохо читали советского Вергилия. «Бой тары произвести с учетом интересов». Как это перевести на английский или французский? Как раз в этот момент Жванецкий становится непереводимым, так же как и окончательно невыездным. Зато Григорий и Константин путешествуют по советской стране в поисках правды или хотя бы выпивки, но дело, как всегда, заканчивается гороховым концентратом.

Пожалуй, лучшее вообще произведение Жванецкого — «Не троньте». Тут он делает просто анатомическое вскрытие сущности «нашего» человека, каким он был, есть и, видимо, еще долго будет: «Ой лучше мне всё додать... Ой, лучше меня не трогать, клянусь. Держитесь подальше, радуйтесь, что молчу... Есть такие животные. Его тронешь, он повернется и струей дает. Тоже с сумками... В склад бросишься, дверь закроешь, там — как свинья в мешке, визг, борьба и тянешь на себя. Глаза горят, зубы оскалены — ну волк степной убийственный. И всё время взвинченный. Всё время — это, значит, всегда. Это, значит, с утра до вечера! Готов вцепиться во что угодно. Время и место значения не имеют. В трамвае попросят передать, так обернусь: Га!? Ты чего?... А как из ворот выходим всей семьей с кошелками... Всё!!! Сухумский виварий! То есть — дикие слоны! Тяжело идем... Только таких, как мы, природа оставляет жить. Остальные не живут, хотя ходят среди нас... Вот вы чувствовали — среди бела дня чего-то настроение упало? Солнце вроде, птички, а вас давит, давит, места себе не находите, мечетесь, за сердце держитесь, и давит, давит?.. Это я из дома вышел и жутко пошел». Написано в 70-е, но пусть кто-то попробует сказать, что с тех пор что-то изменилось. Советская власть здесь ни при чем. Это стало ясно особенно теперь, когда ее давно нет. То, о чем писал Жванецкий — это чистая антропология, с политикой никак не связанная.

И вот мы тянемся вслед за автором по многочисленным свадьбам, производственным совещаниям, магазинным очередям, сидим в одиночестве в пустой квартире с наполненной на случай отключения воды ванной, бродим в поисках легкой любви по дворам, смотрим телевизор, где «сына нам из другой семьи подмонтировали, наш меньше на папу был похож», слушаем доклады министра мясной и молочной промышленности, на диване в тапочках путешествуем на Цейлон, одним словом, живем насыщенной жизнью позднего социализма, который в непрерывном поступательном научно-техническом прогрессе пришел к тому, что, глядя в микроскоп, нужно «подвинтить вот этот шлиц у ДНК, в котором как раз и находится вся ваша тяга в Париж... ».

Теперь о метафизике Жванецкого. Она, конечно, есть везде, но главный философский диалог его говорит непосредственно о раках. Раки, как известно, бывают «по пять рублей, но большие, но вчера, и сегодня, но по три, но маленькие, но по три и сегодня». И что бы вы ни делали, с каким изощренным философским методом последнего французского изготовления вы ни подошли бы к этому вопросу, вы так и не сможете сделать выбор. И уйдете с этим вопросом в ночь.

Остаются еще иностранцы, которые всегда всё портят нам своим несвоевременным появлением. Мешают нашей идиллии, где «иногда детский смех птичкой вспорхнет, на него шикнут, он упадет камнем, и снова тишина, наполненная гулом машин и шарканьем подошв». Поэтому иностранцам рекомендуется смотреть на всё это, как на этнографию, и поскорее убираться в свои комфортабельные родные места, потому что умом Россию не понять, да и вообще ничем, в России просто живут и решают вопросы. Иногда очень серьезные.